Аннотация. В статье анализируется мотив безумия в творчестве Хармса, устанавливается связь с петербургским текстом, выявляется структурообразующая функция мотива в организации художественного пространства в произведениях, в которых герои Хармса пребывают в пограничном состоянии сознания. Привлекается контекст русской классической литературы.
Ключевые слова: пограничное состояние, мотив безумия, локус, сумасшедший дом, Хармс.
В литературе тема безумия представляет, по словам С.Г. Бочарова, «целый сквозной сюжет – от «Медного всадника» до «Петербурга» Андрея Белого» [1, с. 305]. Отметим, что авангардистская эстетика также не отказывается от темы сумасшествия, перенимая ее у литературы модернизма: К.К. Вагинов, М.А. Кузмин, А.И. Введенский, Д.И. Хармс являются продолжателями традиций классической литературы А.С. Пушкина, Ф.М. Достоевского и Н.В. Гоголя. С приходом авангарда меняется восприятие сумасшествия: герои авангардистских произведений в целом всегда находятся в пограничном состоянии, соответственно, сумасшествие в текстах обэриутов не будет иметь оппозицию здоровье/нездоровье (болезнь). Наращение смысла будет происходить благодаря образам сумасшедших, которым открыто новое знание и доступ в другой мир. Подтверждение своей мысли находим в работе А.А. Кобринского, который пишет, что обэриуты десимволизировали представление о безумии, его традиционные смыслы, воплощенные в романтико-неосимволистских текстах, прежде всего в творчестве Белого. Они использовали прием – отрыв знака от означаемого [2, с. 87]. Безумие в произведениях обэриутов начинает функционировать на уровне мотивной структуры, а пространством жизни сумасшедшего героя становятся все пограничные локусы.
Отметим, что сумасшествие героев у Хармса для самого автора имеет теоретическое обоснование, а также опору на предшествующие тексты литературы. В дневниках Даниила Хармса [9]; [10] присутствуют записи, свидетельствующие об увлечении автора темой безумия: он разбирает романы и пьесы Жан Поля (Рихтера), отмечая сумасшествие героев, планирует сходить с Вагиновым в сумасшедший дом, использует перифразу, заменяя имена реальных девушек на слово «сумасшедшие». Также писатель в одной из записных книжек создает заметку о повести «Голубой платок» К.К. Случевского, оставляя в скобках помету: «О сумасшедшем» [10, с. 138], – библиографические данные этого произведения встречаются в записных книжках Хармса на нескольких листах, в первом случае рядом указаны также книги О. Бумке «Обычные заблуждения в суждении о душевнобольных» и работа Ю. Каннабиха «Что такое душевные болезни»; Хармс для описания переходного состояния героев и в дневниках, и в своих произведениях будет использовать слова «сумасшедший» и «странный», «безумец» и «безумие» как синонимы, не создавая градации.
В записной книжке 34, датируемой 1939 г., на листе, который открывает ее (об этом можно судить по первой надписи: «Нашедшего этот блок-нот, прошу вернуть его КОННовладельцу» [10, с. 144]), появляется идентичная библиографическая запись о работах О. Бумке, Ю. Каннабиха, конспект и зарисовки по работе Э. Крепелина о психических болезнях, а также снова выходные данные повести К.К. Случевского. Сам Случевский дает следующее заглавие повести: «Голубой платок. (Из записок выздоровевшаго)», Хармс же делает акцент именно на сумасшествии героя-рассказчика повести Случевского, который ведет дневники, описывая в них всю свою жизнь, символично, что именно это произведение открывает одну из последних записных книжек обэриута, предваряя как бы весь последующий дневник. Эти записи писателя носят творческий характер, в этом случае образуется некая игра, создается образ и самого автора записок: «Они вроде меня сумасшедшие…» [9, с. 301] – продолжает писать Даниил Хармс на страницах дневника, оценивая в игровой форме собственное мировосприятие, отмечая особенности героев ставящейся на тот момент пьесы С. Цимбала, подмечая также, что Халымов, носящий имя героя из пьесы А.Н. Островского «Сердце не камень», сумасшедший, как и сам Хармс, а также «больно мудрый».
Мишель Фуко в работе «История безумия в классическую эпоху» приводит цитату богослова Пьера Шаррона: «Мудрость и безумие, – пишет Шаррон, – весьма близки. Стоит повернуться кругом, и одно превращается в другое. Это видно по поступкам людей умалишенных» [6, с. 47]. В своих произведениях Хармс, развивая мотив безумия, сопоставляет его с глубинным знанием, сверхидеей. Так, например, Гиммелькумов из рассказа 1933 года «смотрел на девушку в противоположном окне», считая себя странным, будет прибегать к технике внушения, заставляя посмотреть девушку из соседнего дома на себя, сам он совершит ряд древнеегипетских обрядов, как отмечают исследователи Ф. Кувшинов и Д. Токарев [4], замазывая лицо зеленой тушью именно для магических целей. Фуко также подтверждает мысль о знающих безумцах: «…безумие притягательно и другой своей стороной, прямо противоположной: это не только темные глубины человеческой природы, но и знание <…> образы безумия <…> являются элементами <…> скрытого от всех, эзотерического знания» [6, с. 31]. Развивая идею безумия Гиммелькумова, а также его магических практик, Хармс расширяет представление об этом герое: «Гиммелькумов искал внутреннюю идею, чтобы на всю жизнь погрузиться в нее. Приятно быть в одном пункте как бы сумасшедшим. Всюду и во всем видит такой человек свой пункт. Все на его мельницу. Все имеет отношение в любимому пункту» [10, с. 11]. Жанровая форма произведений про Гиммелькумова не была прояснена, логичнее воспринимать тексты в качестве цикла рассказов (около 7 произведений, разбросанных по дневникам, по несколько строк каждое), поэтому разворачивается сюжет сумасшествия Гиммелькумова уже в последующей дневниковой записи: Гиммелькумова охватывает страшная жадность, он начинает повторять правила переноса слов, букв «с т в, которые не делятся», а также «раскладывает в уме слово «естество» для переноса с одной на другую строчку» [10, с. 11], он становится буквально графоманом (как гоголевский Акакий Акакиевич Башмачкин), его безумие перерастает в концентрацию на незначительном – буквах и переносе слов – при этом и наиболее важном – человеческой природе в целом, которую познать герой может только в пограничном состоянии безумия, находясь около окна – знаменательного локуса у Хармса.
Цветовая символика у Даниила Хармса будет иметь особое значение: обэриут выбирает зеленый цвет для передачи пограничного состояния героя. Так, в рассказе «Иван Яковлевич Бобов проснулся в самом приятном настроении духа», герой видит на потолке пятно с зеленоватыми краями, похожее на «очертание <…> какого-то города» [10, с. 10], а после надевает вследствие обстоятельств зеленые брюки с желтыми краями. По мнению исследователя Токарева, зеленый цвет будет основополагающим цветом в творчестве Хармса из-за увлечения романом Майринка «Зеленый лик», где зеленый – это, с одной стороны, цвет положительного героя, с другой – цвет зеленого царства мертвых [4]. Иван Яковлевич у Хармса выходит в пространство «безумного Петербурга», жители которого (работники, чиновники, торговцы) обращают внимание на его «зелёные брюки со штанинами разного оттенка» (символичен рисунок на полях Хармса, как бы продолжающий интертекстуальную линию петербургского текста Достоевского: герой Иван Яковлевич, но изображен по пояс в шинели и в необычной шляпе, словно Раскольников, которого «выдает шляпа», выделяя из толпы [7, с. 67]). «Петербургское безумие» (термин С. Бочарова, позаимствованный у А. Битова) Ивана Яковлевича начинается с полного разложения телесности (отдельно описаны исчезающий лоб, появляющиеся нога, пятка, большой палец левой ноги, раздувающаяся щека) и утреннего разочарования от изношенных брюк, которые надобно заменить, т.к. просвечивают уже изношенные панталоны – время и пространство текста расширяются, когда, протянув руку за брюками и обнаружив их старыми, Иван Яковлевич оказывается в Универмаге, в Пассаже, в Гостином дворе, на Петроградской стороне и на Охте в поисках брюк в полоску (интересно, что такие брюки напоминают определенного рода пижаму), но не находит их и даже брюк другого цвета, идет долгое детальное описание поиска, приходится купить такие, что публика из кинематографа «полчаса будет смеяться» [7, с. 66]. Наименование персонажа, по-видимому, «контаминация двух гоголевских персонажей» [7, с. 440]: Ивана Яковлевича, цирюльника, из «Носа» (отсюда, предположим, и распад тела), а также некоего Бобова из писем собачек из «Записок сумасшедшего» (отсюда и безумие героя). Интересно, что Поприщин у Гоголя, как и Башмачкин, кутается в старую шинель (см. рисунок Хармса), все вещи (шинель и брюки, изношенность которых доводит до безумия) образуют концептуальное пространство именно петербургского текста.
Отметим, что петербургская ономастика в рассказе «Иван Яковлевич Бобов проснулся в самом приятном настроении духа…» является не канонической для петербургского текста русской литературы, интересно, что и в повести «Старуха» также будут описаны улицы, дома, проулки, но названы будут Лисий Нос, Ланская и Новая Деревня, море, Буддийская пагода, Лахта, Ольгино; в поезде до Лисьего Носа и произойдет безумие героя, т.к. туда в чемодане на электричке, в которой «безумная волна качает и вертит <…> сознание» [7, с. 186], он и везет в болото тело старухи (не выделяемый Топоровым [5] городской локус, но вполне себе узнаваемая часть петербургского текста): «Я встал. Пора! Пора в путь! Пора отвозить старуху на болото!» [7, с. 81].
Волнообразность сумасшествия, накатывающее безумие связано с массовым представлением о спутанности сознания человека, а также продолжает у Хармса расширять семантическое пространство петербургского текста. Море и потоп, возникающие в абсурдистской драме «Комедия города Петербурга», приносят Катеньку, которая обвиняет Комсамольца Вертунова в сумасшествии, хотя сама имеет спутанное сознание в силу нахождения в пограничном пространстве дома (интересно, что именно у Катеньки распадающаяся телесность – она «шла как виселица»), обнажает зеленый цвет глаз: «Катенька: Я так ужасно торопилась Что даже юбку порвала. // Князь Мещерский: Катенька! скажите мне на милость // откуда здесь у вас на кофточке трава. // Катенька: Соринка выпала из глазу. // Князь Мещерский: Я не видал ещё ни разу таких зелёных попереч» [7, с. 217]. Катенька при обвинении в безумии Комсамольца Вертунова использует слова: «…так безумен как свинья» [7, с. 218]. Отметим, что в автографе рукописи к рассказу «Иван Яковлевич Бобов проснулся в самом приятном настроении духа…» безумный герой получает записку: «Иван Яковлевич выдвинул другой ящик. В этом ящике ничего не было, и только на дне самого ящика лиловым чернильным карандашом было написано: «Свинья» [7, с. 440].
В драме «Комедия города Петербурга» также Николай II говорит о том, что его оппонент, Комсамолец Вертунов, в «безумной рубашке». Интересно, что в одном из своих «Утверждений» Хармс провозглашает всех большевиков сумасшедшими, используя тот же образ подвижности ума: «Новая человеческая мысль двинулась и потекла. Она стала текучей. Старая человеческая мысль говорит про новую, что она «тронулась». Вот почему для кого-то большевики сумасшедшие» [7, с. 305].
По мнению М. Фуко [6], вода связывается в европейском восприятии с безумием, о чем свидетельствуют психиатрические практики конца XIX – начала XX в. В рассказе «Судьба жены профессора» героиня, оказавшись в сумасшедшем доме, находится в нормальном состоянии. Для Хармса принципиально неразличимы сон и явь, сон и безумие, когда героиня спит и просыпается под диваном (то же самое мы видим в повести «Старуха»), т.к. в момент выхода профессорши из сновидения линии сна и яви пересекаются: «Полезла профессорша под диван и проснулась. Проснулась, смотрит: действительно, лежит она под диваном» [7, с. 105]. Профессорша идет домой после того, как похоронила емкость с пеплом своего мужа в саду имени Первой пятилетки: «Идет она по улицам, а ей спать хочется. Вокруг люди бегают какие-то зеленые да синие, а ей все спать хочется» [7, с. 105]. Рассказ построен на переплетении мотивов сна и безумия (последний подтверждается петербургскими локусами, пускай и не каноническими для классической литературы). М. Ямпольский, размышляя о функции сновидения у Хармса, подчеркивает: «сон имеет для него большое значение именно потому, что он маркирует отсутствие воспринимающего сознания» [12].
Немаловажной в тексте Хармса выглядит оценка профессорши, сделанная от лица повествователя: «И вот сидит совершенно нормальная профессорша на койке в сумасшедшем доме, держит на руках удочку и ловит на полу каких-то невидимых рыбок» [7, с. 106]. Формируя традиционный локус сумасшедшего дома, Хармс использует еще один элемент – воду, но здесь она используется не для пыток, а лишь для создания пограничного пространства. Так, например, в кукольной пьесе «Цирк Шардам» акула Пиньхен Матильды Карловны и/или сама хозяйка будут названы сумасшедшими (отметим, что у Хармса и вещи, и животные также бывают безумны) в момент заполнения всего цирка водой из ее разбитого аквариума: «Директор: Вы понимаете, она вырвалась из этой клетки. // Ваня: Значит, она сумасшедшая? Директор. Она голодная. // Ваня: Так дайте ей бутерброд с котлетой. // Директор: Что ей котлета? Она вчера съела два рояля, велосипед и еще что-то. <…> // Ваня: Вот так штука! Кто бы мог подумать. Такая красивая и такая обжора» [8, с. 217]. Наиболее укорененный в мировой культуре локус сумасшедшего дома Хармс демифологизирует.
Подводя итоги, отметим, что мотив безумия в творчестве Хармса напрямую связан с петербургским текстом: Петербург вслед за Гоголем и Достоевским будет «безумным», герои абсурдистских текстов «Елизавета Бам» (1927), «Комедия города Петербурга» (1927), «Гиммелькумов смотрел на девушку в противоположном окне…» (1933), «Цирк Шардам» (1935), «Судьба жены профессора» (1936), «Иван Яковлевич Бобов проснулся в самом приятном настроении духа» (1934-1937), «Старуха» (1939) будут находиться в пограничном состоянии смерть/жизнь, сон/явь – большинство героев будут иметь особые признаки, по которым возможно определить их сумасшествие, например, цветовую характеристику – зеленый, определенную одежду. Отметим, что сам локус сумасшедшего дома возникает у Даниила Хармса лишь в одном рассказе, в остальных пространство будет пограничным (окно, дверь, «домик на горе»). Так, по мнению Кобринского, «Обэриуты, заимствуя устоявшийся концепт сумасшедшего дома, работают почти исключительно с характерными для него формальными признаками, которые превращаются в материал. При этом символистский и мифологический аспекты образов отбрасываются почти демонстративно» [3].
Литература:
- Бочаров С.Г. Петербургское безумие // Пушкинский сборник. М.: Три квадрата, 2005. С. 305-318.
- Кобринский А.А. Поэтика «ОБЭРИУ» в контексте русского литературного авангарда. Т.2. М.: Изд-во Моск. культурол. лицея №1310, 2000. 143 с.
- Кобринский А.А. Статьи о русской литературе. СПб.: Свое издательство, 2013. 407 с.
- Токарев Д.В. Пути достижения: Даниил Хармс и Густав Майринк // Хармсавангард. Белград: 2006. С. 349-358.
- Топоров В.Н. Петербургский текст. М.: Наука, 2009. 820 с.
- Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М.: ACT, 2010. 698 с.
- Хармс Д.И. Полн. собр. соч.: Т. 2: Проза и сценки. Драматические произведения. СПб.: Академический проект, 1997. 351 с.
- Хармс Д.И. Полн. собр. соч.: Т. 3: Произведения для детей. СПб.: Академический проект, 1997. 351 с.
- Хармс Д.И. Записные книжки. Дневник: В 2 кн. Кн. 1. СПб.: Академический проект, 2002. 480 с.
- Хармс Д.И. Записные книжки. Дневник: В 2 кн. Кн. 2. СПб.: Академический проект, 2002. 416 с.
- Ямпольский М.Б. Беспамятство как исток (Читая Хармса). М.: НЛО, 1998. 90 с.
The motive of madness and its importance in organizing the artistic space in the works of D.I. Harms
Kislyh S.K.,
undergraduate of 2 course of the Moscow City University, Moscow
Research supervisor:
Smirnova Alfia Islamovna,
Head of the Department of Russian Literature Institute of Humanities of the Moscow City University, Doctor of Philological Sciences, Professor
Annotation. The article analyzes the motive of insanity in Kharms' work, establishes a connection with the St. Petersburg text, reveals the structure-forming function of the motive in the organization of imaginative space in works in which the heroes are in a borderline state of consciousness. The context of Russian classical literature is involved.
Keywords: borderline state, motive of insanity, locus, madhouse, Harms.
Literature:
- Bocharov S.G. Petersburg madness // Pushkin Collection. Moscow: Three Squares, 2005. Page: 305-318.
- Kobrinsky A.A. Poetics of «OBERIU» in the context of the Russian literary avant-garde. Vol. 2. Moscow: Publishing House of Moscow. culturol. Lyceum №1310, 2000. 143 pages.
- Kobrinsky A.A. Articles about Russian literature. St. Petersburg: Svoje publishing House, 2013. 407 pages.
- Tokarev D.V. Ways of achievement: Daniil Harms and Gustav Meyrink // Harmsavangard. Belgrade: 2006. Page: 349-358.
- Toporov V.N. Petersburg text. Moscow: Nauka, 2009. 820 pages.
- Foucault M. The history of madness in the classical era. Moscow: ACT, 2010. 698 pages.
- Harms D.I. Full collection. Works: Vol. 2: Prose and Skits.Dramatic works. St. Petersburg: Academic Project, 1997. 351 pages.
- Harms D.I. Full collection. Works: Vol. 3: Works for children. St. Petersburg: Academic Project, 1997. 351 pages.
- Harms D.I. Notebooks. Diary: In 2 books. Book 1. St. Petersburg: Academic project, 2002. 480 pages.
- Harms D.I. Notebooks. Diary: In 2 books. Book 2. St. Petersburg: Academic project, 2002. 416 pages.
- Yampolsky M.B. Unconsciousness as a source (Reading Harms). Moscow: Novoe literaturnoe obozrenie, 1998. 90 pages.