Аннотация. Статья посвящена реминисцентному фону (Псалтирь, Евангелие) рассказа А.Н. Апухтина «Между смертью и жизнью». Значение прямого и скрытого цитирования богослужебных текстов при изображении отпевания и панихиды раскрывается не только в связи с обрядом, но также в связи с философскими и религиозными поисками Апухтина.
Ключевые слова: А.Н. Апухтин, псалом, Библия, священник, реинкарнация, молитва, дежавю, отпевание.
Рассказ «Между смертью и жизнью» написан А.Н. Апухтиным в 1892 г., незадолго до смерти. Сюжет рассказа состоит в том, что умерший князь Трубчевский предается посмертным наблюдениям над собственными отпеванием и панихидой, а также переживает дежавю. Произведение имеет подзаголовок «Фантастический рассказ». Внутренний монолог покойника как фантастическое допущение не нарушает избранной автором логики вплоть до последней фразы: «Во время этого глубокого сна забыл все, что происходило со мной до этой минуты … Я вступал в новую жизнь» [1, с. 476].
Эти фразы характеризуют состояние новорожденного младенца, в тело которого переселилась душа рассказчика, как он сам сообщает. Здесь логика повествования обрывается. Если в результате переселения души из умершего тела в тело новорожденного младенца душа, вступившая в новую жизнь, не помнит предыдущей, то кто же этот «я», предающийся воспоминаниям и сознающий переселение души?
Следует отметить также, что рассказчик, несомненно, во многом симпатичен автору и, если не является полным alter ego, то все же отражает ту немаловажную сторону души Апухтина, которая была связана с глубокими танатосными переживаниями. Над загадкой смерти Апухтин размышлял всю жизнь, и размышлял неистово, каким бы неуместным ни показался этот эпитет в приложении к размышлениям. Душевная травма, вызванная ранней смертью обожаемой матери, не зарубцевалась в его душе никогда, а плачевное состояние собственного здоровья заставляло его страшиться смерти с самой ранней юности (у Апухтина было тяжелое сердечное заболевание, скорее всего, врожденное).
В произведении отразились размышления писателя о переселении душ и реинкарнации как условии вечности духовного существования. Обращение к таким идеям не было магистральным направлением русской художественной танатологии. «Апухтин в своей художественной практике 90-х гг. посвящает свои искания соответствиям христианства и буддизма. Размышления о предопределенности и взаимообусловленности всего живого приводят писателя к попыткам опереться не на опыт буддизма или индуизма, не на понятия кармы и сансары (для него это было неприемлемо), а на свидетельства единственного для него сакрального текста − Библии. Но зато в Ветхом Завете его пытливая мысль находит опору. Для него библейский текст не только источник, как говорится, вдохновения и кладезь сюжетно-фабульных моделей, но и величайшая, единая истина» [2, с. 36].
Апухтин в своем рассказе упоминает таинственного библейского героя – Зоровавеля. «Зоровавель − строитель реинкарнированного, можно сказать, Иерусалимского храма. <…> В христианской экзегетике рассматривается как прообраз грядущего Мессии, т.е. Христа» [2, с. 38].
В тексте мы встречаем большое число библейских отсылок. Наиболее заметным цитируемым текстом является Псалтирь. Цитируются или перефразируются стихи из Псалтири потому, что своим посмертным размышлениям умерший Трубчевский предается во время отпевания. Так, приглашенный псаломщик читает: «Онемех и не отверзох уст моих, яко ты сотворил еси» [1, с. 455]. Это точно цитируемые слова из церковнославянского текста Псалтири (Пс. 38: 10). Произносит он и другую строку (Пс. 38: 11): «Отстави от мене раны твоя, от крепости бо руки твоея аз исчезох» [1, с. 455]. Смысл этих выдержек из псалма – напоминание о наказаниях за грехи, с которыми не справиться герою, но и вопрос о полном исчезновении («аз исчезох»): смерть как последствие греха. Традиция стихотворного переложения псалмов и использования Псалтири как реминисцентного фона русской поэзии продолжается Апухтиным в прозаическом рассказе. При этом насыщенность рассказа прямыми и скрытыми цитатами из Псалтири и Евангелия обусловлена не только тем, что по сюжету воспоминаниям своим покойник-рассказчик предается на фоне отпевания. Библейский интертекст создает впечатление особой убедительности, даже сакральности возникающих в сознании рассказчика картин. Ни одно другое произведение Апухтина не насыщено в такой степени библейскими отсылками, как «Между смертью и жизнью».
Мотив дежавю, определяющий самый яркий эпизод воспоминаний Трубчевского (о путешествии во Францию к графу Ларош-Модену, когда Трубчевский понял, что он был здесь, возможно, в прежней жизни), перекликается с эксплицитно представленным мотивом Псалтири (цитатами из Псалтири, упоминаниями о псаломщике). Псаломщик начинает чтение 29 псалма и произносит стих (Пс. 29: 10): «Кая польза в крови моей, внегда сходите ми во истление» [1, с. 462]. Обращение к цитированию этого стиха здесь совсем не случайно, поскольку контекст стиха говорит о том, что, если душа человека неуничтожима, она вечно славит Господа.
Именно этот смысл подчеркивается рассказом Трубчевского о пережитом в замке Ларош-Моден дежавю. Убедившись, что его знание о рельефе местности и убранстве замка непостижимым образом соответствует реалиям, но имевшим место несколько веков назад, Трубчевский уверяется, что явление дежавю – доказательство существования реинкарнации. Каким-то образом, в силу ли особенностей его, Трубчевского, конституции, в силу ли особых обстоятельств жизни или даже наследственной предрасположенности, представления о прошлых жизнях не вовсе покидают его память и имеют свойство всплывать время от времени в его сознании. Чем больше времени проходит с минуты его последнего вздоха и чем дольше продолжается чтение псаломщика над гробом Трубчевского, тем дальше в глубину веков уходят его воспоминания. Дикие леса, первобытные сражения, вымершие страшные звери мелькают в его воображении. Композиция рассказа, построенная на чередовании впечатлений Трубчевского от чтения псаломщика с впечатлениями хаотичных воспоминаний, направлена, по-видимому, на утверждение благой, спасительной роли отпевания. Покойник по мере чтения как бы все больше соединяется с вечностью, становясь ее частицей. Об этом говорит и отмеченное Трубчевским отделение от жизни в пору его болезни: ему казалось, что он прикован к какой-то стене цепями, потом эти цепи стали распадаться и ослабевать, наконец осталась тоненькая тесемочка, но и она исчезла. В момент ее исчезновения Трубчевский испускает последний вздох.
В эпизоде ссоры слуг (когда Савелий сделал грубое замечание беременной Настасье, потому что ему не понравился ее широкий голубой капот с розовыми цветочками, в котором она пришла проститься с Трубчевским) неожиданный комический смысл придается сочетанию перебранки Настасьи и Савелия со звучащими в это время словами псаломщика, который читал псалом 90, стих 13: «На аспида и василиска наступиши – и попереши льва и змия» [1, с. 463]. Настасья не выдержала и назвала Савелия «аспидом» – чудовищным змеем. Имя Настасьи (Анастасия) соотносится с концепцией воскресения, причем именно у Настасьи рождается младенец, в тело которого переселяется душа умершего Трубчевского. Но сам эпизод перебранки Савелия и Настасьи под аккомпанемент чтения псаломщика наряду с комическим эффектом обнаруживает скрытый смысл параллелизма жизненных реалий и мира Библии, которая получает в результате подтверждение вневременности и достоверности ее образов.
В беседе генерала с Иваном Ефимовичем прозвучали евангельские слова (Мф. 25: 13): «Не весте бо ни дне, ни часа…» [1, с. 464]. Фраза перекликается с одной из тем произведения − с темой предопределённости человеческой жизни.
Размышляя о «жизни бесконечной», герой Апухтина вспоминает Кондак, глас 8 («Со святыми упокой»): «Иде же несть болезни, печали и воздыхания» [1, с. 467]. «Выражение это на панихиде казалось мне горькой иронией» [1, с. 467], – думает он. Приводим текст современного Молитвослова: «Со святыми упокой, Христе, душу раба Твоего, идеже несть болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная».
По завершении отпевания Трубчевский слышит слова, произносимые дьяконом (Тропарь, глас 4): «Во блаженном успении…» [1, с. 467] («Во блаженном успении вечный покой подаждь, Господи, усопшему рабу Твоему (имя) и сотвори ему вечную память»). Вместе с тем Трубчевский задумывается, почему его воспоминания о прошлых жизнях окрашены в столь трагические тона. Получается, что ни в одной из них он не был счастлив. Неужели жизнь дана человеку лишь для бесконечных страданий? Однако это пришедшее к Трубчевскому понимание не гасит его желание воскреснуть для новой жизни. Осознав трагизм бесконечных перерождений, он все же произносит страстные мысленные молитвы о продолжении своей жизни или, лучше сказать, о начале своей новой жизни. Отчаяние заставляет его громко кричать, и этот крик является первым криком новорожденного младенца.
Мотив молитвы очень важен в произведении. Наблюдения героя всплывают, как отдельные картины, во время прощания. «Пришли прощаться со мной дворовые, кучера, кухонные мужики, дворники и даже совсем незнакомые люди: какие-то неведомые старухи, швейцары и дворники соседних домов. Все они очень усердно молились...» [1, с. 462].
Молитва – это беседа человека с Богом. Они бывают разные: хвалебные и благодарственные, просительные и покаянные, обращенные к Спасителю (Иисусу Христу), Божией Матери, Ангелу-Хранителю, святым угодникам. Второе видение умершего Трубчевского – потрясающая картина экстатической молитвы. Он видит русское село, опустевшее, словно пораженное каким-то неведомым проклятием. Звон колокола, «надтреснутый и жалкий», ведет героя в церковь, где молящаяся толпа со стоном падает на колени. «Я также бросился на колени и забылся» [1, с. 472], − теперь уже сообщает самому себе Трубчевский. И снова, как и в случае с замком Ларош-Моден, герой Апухтина не в силах вспомнить ни того, когда и кем он был в этом ужасном селе, ни того, почему эта картина так врезалась в его память. Интересно, что именно самые главные, например, временные, маркеры ситуации дежавю в рассказе намеренно завуалированы автором. Трубчевскому кажется, что, если бы он вспомнил лицо короля на портрете в замке, он смог бы по крайней мере определить историческую эпоху. Русское, «родное» село во второй картине, вспомнившейся повествователю, лишено каких-либо исторических деталей, отсылок к хронологии.
В этом же эпизоде во время службы священник читает молитву, которую Трубчевский определяет так: «Новую для меня молитву» [1, с. 471]. Эта новая молитва схожа с богослужебными текстами (Молитвослова, Псалтири). Например, в словах священника «Боже милосердный, воззри на рабов твоих, здесь предстоящих, и помилуй нас» [1, с. 471] угадывается псалом 50; слова «По беззакониям нашим караешь ты нас, но слишком тяжел для нас гнев твой» [1, с. 471] напоминают псалом 102, где говорится о «беззакониях»; слова «Господи, останови карающую руку твою и смилуйся над нами» [1, с. 471] перефразируют обращение Давида к Господу (псалом 31). Следующая фраза близка к тексту Книги пророка Исаии: «Лютый враг одолевает нас, у нас нет ни вождей, ни жилищ, ни хлеба» [1, с. 471]. Сравним: «Тогда ухватится человек за брата своего, в семействе отца своего, и скажет: у тебя есть одежда, будь нашим вождем, и да будут эти развалины под рукою твоею. А он с клятвою скажет: не могу исцелить ран общества; и в моем доме нет ни хлеба, ни одежды; не делайте меня вождем народа» (Ис. 3: 7-8).
Далее священник, которого в загробном воспоминании наблюдает Трубчевский, восклицает: «За грехи наши гибнем мы, но за что должны гибнуть наши неповинные дети?» [1, с. 471]. «Господи, не доводи нас до ропота, не доводи нас до отчаяния. Ты дал нам жизнь, не отнимай ее до срока» [1, с. 471], − молит священник. В загробном видении, подсказанном неумирающей памятью, Трубчевский слышит и молитву священника, обращенную к Богородице: «Владычица небесная… Ты ближе к нашим людским страданиям. Ты знала, что такое мучиться и терпеть»; «Какая скорбь может сравниться с такой скорбью?»; «Скажи же ему, сыну твоему, сыну твоему…» [1, с. 471].
А заканчивается рассказ возрождением героя в виде новорожденного младенца. «Ну, слава тебе, господи» [1, с. 476], − восклицает слуга Трубчевского Семен, отец ребенка. Семен, даже не взглянув на новорожденного, спешит в залу, из которой выносят покойника. В наше время можно услышать вопрос: «Как идут дела?» и в ответ получить: «Слава Богу» – что означает: все идет хорошо, ничего плохого не произошло.
Церковь, молитва, священник в облачении, несчастные прихожане, убогие избы – это детали, в равной степени имеющие отношение и к ХII, и к XIX векам. Поэтому рискнем предположить, что Апухтин во втором видении своего героя дает обобщенную картину прошлого, настоящего и будущего России, а преследующий его образ девочки с выражением «нечеловеческого страдания» на лице [1, с. 473] – олицетворение человеческой души. «Во всем творчестве Апухтина библейский образный код служит для выражения философских и религиозных исканий, а не только для придания стилю торжественности» [2, с. 42].
Нужно уметь ценить простые ежедневные впечатления от окружающего мира и наслаждаться ими: таков, казалось бы, главный вывод фантастического рассказа Апухтина: «Я хочу обонять запах скошенного сена и запах дегтя, хочу слышать пение соловья в кустах сирени и кваканье лягушек у пруда. <…> О, только бы жить! Только бы иметь возможность дохнуть земным воздухом и произнести одно человеческое слово, только бы крикнуть, крикнуть!..» [1, с. 475]. Эта предельная концентрация воли к жизни приводит к своеобразной реинкарнации: душа Трубчевского переселяется в тело новорожденного, издающего свой первый крик. Но немаловажен и контекст посмертных дежавю апухтинского героя: «блаженное успение», «жизнь бесконечная», «вечная память» (которая наводит на мысль не только о памяти живых об усопшем, но и о памяти усопшего о бесконечных перерождениях).
Каковы возможные источники этого столь необычного в русской литературе произведения, сочетающего готическую традицию с мотивами отпевания и панихиды, библейским контекстом и темой дежавю, рассмотренной под углом учения о реинкарнации? Дежавю как литературный топос встречается в «Войне и мире» Л.Н. Толстого. Наташа Ростова в период долгой разлуки с князем Андреем переживает приступы тоски, один из которых сопровождается дежавю. Наташе кажется, что все, что она видит, уже происходило в прошлом: так же прошла мимо Соня, так же падал свет из-за приотворенной двери. У Толстого весь эпизод построен на мотиве воспоминания: молодые Ростовы вспоминают детство, Наташа, кроме того, старается вспоминать счастливое для нее время, проведенное с князем Андреем до его отъезда. Как и в рассказе Апухтина, мотив дежавю переплетается в этом эпизоде «Войны и мира» с мотивом реинкарнации. Ростовы обсуждают переселение душ просто от скуки, но умозаключение об иерархии людей и ангелов возникает в их разговоре в качестве серьезного скрытого смысла, разумеется, не для персонажей, а для автора.
Таким образом, переплетение мотива реинкарнации, мотива дежавю и библейских реминисценций находим уже в произведении Толстого, откуда Апухтин мог почерпнуть впечатления, косвенно повлиявшие на некоторые черты рассказа «Между смертью и жизнью». Толстой был любимым прозаиком Апухтина, неудивительно, что запавшие в душу впечатление и ассоциации сыграли свою роль при создании рассказа, написанного, когда Апухтин осознавал несомненную близость своей кончины.
Исследователи указывали на произведения Эдгара По как на возможные претексты апухтинского рассказа. Помимо повести Э. По «Преждевременные похороны», с французским переводом которой мог быть знаком Апухтин, назовем также рассказы Э. По «Морелла», «Лигейя» с их мотивами палингенесии и реинкарнации. Переводы их на русский язык могли быть знакомы Апухтину. Однако указанное нами переплетение мотивов в «Войне и мире» Л.Н. Толстого представляется более вероятным источником или по крайней мере более близким материалом для сближения текстов.
The Psalter and the Gospel as an intertext of A.N. Apukhtin’s story «Between Death and Life»
Sapronova A.Yu.,
undergraduate of 2 course of the Moscow City University, Moscow
Research supervisor:
Poltavets Elena Yurievna,
Associate Professor of the Department of the Russian Literature of the Institute of Humanities of the Moscow City University, Candidate of Philological Sciences, Associate Professor
Annotation. The article is devoted to the reminiscential background (Psalter, Gospel) of A.N. Apukhtin’s story «Between Death and Life». The meaning of direct and hidden quoting of liturgical texts in the depiction of the funeral service and memorial service is revealed not only in its connection with the ritual but also in its connection with Apukhtin’s philosophical and religious search.
Keywords: A.N. Apukhtin, psalm, Bible, priest, reincarnation, prayer, dejavu, memorial service.
- Апухтин А.Н. Все о тебе: Поэзия и проза. М.: ЭКСМО-ПРЕСС, 2000. 640 с.
- Полтавец Е.Ю. Мельхиседек, Зоровавель и непрочитанный прозаик. // «Неужели кто-то вспомнил, что мы были...». Забытые писатели. Сб. статей. СПб.: Свое издательство, 2019. С. 33-44.
- Apukhtin A.N. All about you: Poetry and prose. Moscow: EKSMO-PRESS, 2000. 640 pages.
- Poltavets Е.Yu. Melchizedek, Zerubbabel and the unread prose writer. // «Has anyone remembered that we were...». Forgotten Writers. Collected articles. St. Petersburg: Svoye Izdatelstvo, 2019. Page: 33-44.