Аннотация. В статье с опорой на труды В.Н. Топорова анализируются черты Петербургского текста русской литературы в цикле «Ленинградские сказки» современного автора для детей и подростков Юлии Яковлевой.

Ключевые слова: современная детская литература, петербургский текст, ленинградские сказки.

Новой детской литературе часто ставят в укор то, что она очень подвержена влиянию зарубежной литературы – это касается, как правило, круга затрагиваемых авторами тем, нарочитой проблематизации и «оторванности» повествования от реальной жизни юного адресата. Но, внимательно изучая тексты современных русскоязычных авторов для детей и подростков, можно обнаружить, что они продолжают традиции т. н. канонической литературы: так, уже в названии повести Е. Ельчина «Сталинский нос» улавливается аллюзия на «Нос» Н.В. Гоголя, а в повествовании эта хрестоматийная повесть обсуждается в рамках урока литературы и становится причиной разыгравшейся фантазии главного героя Саши Зайчика – ему мерещится, что допрашивать его из-за поврежденного бюста Сталина явился Нос самого вождя. В повести О. Громовой «Сахарный ребенок» главные героини, мама Юлия и дочь Эля, находясь в ссылке в Киргизии как члены семьи изменника Родины, в особенно трудные моменты цитируют «Во глубине сибирских руд…» А.С. Пушкина и отмечают чудотворное влияние этих строф на их души. А цикл «Ленинградские сказки» Юлии Яковлевой, состоящий из пяти книг (заключительная часть на момент написания статьи еще не издана), как и другие произведения автора – ретродетективы «Вдруг охотник выбегает», «Укрощение красного коня» и «Небо в алмазах», – по замыслу автора [5], претендует на включение в самый известный сверхтекст отечественного литературоведения – Петербургский текст русской литературы. В нашей статье мы рассмотрим первую и вторую части цикла «Дети Ворона» и «Краденый город» – повести о братьях Шурке и Бобке и их сестре Тане, действие которых разворачивается в Ленинграде конца 30-х – начала 40-х гг. XX в., выявим черты Петербургского текста в названных произведениях, опираясь на труды В.Н. Топорова, и выясним, удалось ли автору осуществить задуманное.

Во второй половине XX в. проблема «петербургского текста» активно разрабатывалась в литературоведении (3.Г. Минц, М.В. Безродный, А.А. Данилевский, Ю.М. Лотман), но развернутое понятие «петербургский текст» русской литературы оформилось и получило обоснование в работах В.Н. Топорова. Он трактовал этот феномен как совокупность текстов русской литературы, обладающих «всеми теми специфическими особенностями, которые свойственны текстам вообще и – прежде всего – семантической связанностью <…> хотя он писался (и будет писаться) многими авторами» [1, с. 26]. В.Н. Топоров акцентирует внимание на том, что единство Петербургского текста обеспечивается отнюдь не Петербургом как местом действия, а обязательным прохождением героями пути «к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром» [1, с. 27].

Петербургский текст наделяется устойчивыми формальными признаками – неопределенностью и ненадежностью феноменов, противопоставлением естественного и искусственного, природы и культуры, стихии и власти, размытой границей между фантастичностью и реальностью и др. В творчестве создателей Петербургского текста – А.С. Пушкина, Н.В. Гоголя, Ф.М. Достоевского, поэтов Серебряного века – возникают общие места и семы, переходящие из одного произведения в другое и в результате обретающие надтекстовый смысл. Так, основными мотивами петербургского сюжета становятся раздвоение личности, двойничество, несовпадение амбиции и реальных возможностей, борьба человека за свое место в свете, крушение иллюзий и сумасшествие. По мнению В.Н. Топорова, за довольно непродолжительное время (чуть более трехсот лет) «ни об одном другом городе не было написано столько и так» [1, с. 6].

О.С. Шурупова отмечает, что «в русском культурном сознании сложился миф Петербурга как фантастического города, имеющего особую, трагическую судьбу и обреченного на гибель» [2, с. 28]. Но история ХХ в. заставила кардинально пересмотреть петербургский миф и переосмыслить его семантическую составляющую – в сознании русского человека после революций и Великой Отечественной войны закрепился новый миф о городе-мученике, городе-страдальце, городе-жертве, который выстоит любой ценой. Таким образом, в городском тексте Петербурга создается специфичное бинарное пространство, с одной стороны, отмеченное узнаваемыми реалиями и топонимами петербургской жизни (Петропавловская крепость, набережные Фонтанки и Невы, Летний дворец и т. д.), с другой – призрачное, фантасмагорическое, иррациональное.

Жанр цикла повестей «Ленинградские сказки» Ю. Яковлевой определяется автором и издателем как роман-сказка, поэтому самым ярким и часто проявляющимся в тексте характерным признаком Петербургского текста будет размытая граница между фантастичностью и реальностью. В «Детях ворона» главные герои Таня и Шурка разговаривают с птицами, пытаясь найти того самого Ворона, который украл их маму и папу, Шурка и Бобка сбегают из детского дома с помощью Крысы-проводника через своего рода портал с иллюзорными ступеньками, складывающимися в хрупкий мост, а автор обыгрывает античное выражение «у стен есть уши», описывая максимально физиологично огромные уши и глаза, которые могут появляться в разных местах и исчезать, если рядом ничего не происходит:

«Вдруг на стене, над самой фотокарточкой, открылись глаза. <…> Рука быстро цапнула фотокарточку. Глаза распахнулись. Поздно. Глаза посмотрели вверх. Видимо, Тумбе в лицо. Они были уже совершенно проснувшиеся. Холодные, бдительные, пронзительные» [3, с. 151].

С одной стороны, можно предположить, что так автором передано мироощущение детей, когда они воспринимают буквально все, что слышат и видят, и «примеряют» это к действительности (как и историю про самого Ворона). Но, с другой стороны, Ю. Яковлева пытается реконструировать то состояние общества в целом, в котором оно существовало в годы Большого террора – люди находились в перманентном страхе, боясь сказать или сделать что-то лишнее, стать неудобными для кого-то, поэтому при обсуждении важных вопросов проверяли, нет ли свидетелей – лишних ушей и глаз.

Во второй части цикла – «Краденом городе» – иррациональная составляющая топоса проявляется сначала в мирное, довоенное время, беспрекословно принимая Таню, когда от нее из-за ссоры отворачиваются братья и тетя:

«Какой же ты красивый!

Как будто Ленинграду не говорили этого мильон раз. Тем не менее он всякий раз отвечал. Ответил и теперь. Распахнул Тане свои небесные-водные-каменные руки и сказал: иди ко мне.

Таня шла по ночным нестрашным улицам, светлым и теплым. В небе золотисто тянулась игла Петропавловской крепости на другом берегу. В белом свете ночи дома не отбрасывали тени, все казалось слегка нереальным» [4, с. 50].

Но уже в первую зиму блокады город устает от постоянного натиска врагов и начинает отторгать своих жителей, давая главным героям понять, что его красота обманчива, она искусственно создана и может нести в себе не только эстетическую, но и разрушительную силу:

«Это нечестно! Слышишь? Жестоко! Ты только отнимаешь! Твоя красота – красивенькое вранье! Ненавижу!

Воздух зашелестел. Таня оглянулась. Шурка задрал подбородок. Воздух взвыл. Хлопнуло. Дом кивнул. Балкончик сорвался вниз. Брызнул снег. Гипсовые столбики покатились как кегли. Шурке лишь ушибло ногу. Дом промахнулся. Оскалился зубами-кирпичами. Воинственно топорщились на крыше каменные фигуры и вазы, как перья индейца на тропе войны» [4, с. 297].

Позже Таня приходит к выводу, что Ленинград мстит жителям за пролитую кровь во имя Революции, за то, что нынешние жители Ленинграда «добрые наследники злодеев», допустивших бесчинства большевиков, гонения буржуазии как класса, воровство и «дележку» чужого имущества. Ю. Яковлева транслирует идеи В.Н. Топорова, который считал Петербург центром «зла и преступления, где страдание превысило меру и необратимо отложилось в народном сознании» [1, с. 8].

Еще одна константа Петербургского текста, встречающаяся в творчестве Ю. Яковлевой, – это противопоставление естественного и искусственного. В «Детях ворона» контраст между живой и неживой материями Ленинграда остро ощущается Шуркой, когда он после ареста родителей не идет с сестрой к родной тете, а попадает в детский дом – Серый дом – место, которое должно перевоспитать детей врагов народа, сделать их покладистыми и удобными для общества. От наблюдаемого однообразия во всем у сирот пропали краски жизни, подавились эмоции и любое проявление воли:

«Поварихи в серых халатах и колпаках, обняв большие серые кастрюли, из которых валил пар, принялись ходить вдоль столов, шлепая из половника в тарелки серую жижу.

Шурка получил серую оловянную тарелку и оловянную ложку. В тарелку шмякнулась сероватая каша. <…> Дни слипались в сероватый ком. Шурка уже не помнил, как давно он здесь. На него сошло спокойное равнодушие» [2, с. 139].

Серый цвет в художественном мире Ю. Яковлевой становится символом несвободы в отличие от многообразной, играющей красками живой природы: «На той стороне Шурка видел зеленые деревья. Видел дома – желтоватые с белыми колоннами, розоватые, ленинградские. Мир там снова был цветным. И небо, в котором сложенными платками висели чайки, хоть и серело, но совсем на другой лад, чем небо, которое накрывало город Ворона. Не-Ленинград. Неленинградское небо было похоже на мутное стекло. А это было серо-голубым, свежим и ясным» [3, с. 253].

Доминирующий серый цвет при описании Ленинграда появляется и в самом начале повести «Краденый город» как предвестник более глобальной и страшной несвободы – Блокады в годы Великой Отечественной войны: «Ведь Ленинград – северный город, в нем много чего серое, особенно в плохую погоду, которая здесь и вовсе обычное дело, а с нею вместе – серые кошки, серые лужи, серые тротуары, серые пальто, серые дома. Даже в июне» [4, с. 6].

Петербург исторически не органично возникший город, а искусственно созданный, поэтому жизнь в этом городе по определению трудна и требует дополнительных усилий. В.Н. Топоров отмечает, что этот город несовместим с «мыслящим и чувствующим человеком» и делает его жизнь внутри себя невозможной. С этим связан мотив чужеродности города, его двойничества. В первой части цикла «Ленинград» не узнает Шурка, сбежавший из Серого дома: «Шурка понял, что бредет по набережной. Только он ее не узнавал» [3, с. 157]. В этом «странном не-Ленинграде» [3, с. 206], городе Ворона, он становится невидимкой, как и сотни других людей, стоящих в очередях с целью узнать о судьбе арестованных родных.

В «Краденом городе» родной город становится чужим и незнакомым уже для Тани. Она ищет по всему Ленинграду Миллионную улицу, чтобы вернуть хозяину найденного игрушечного медведя, но не может найти ее даже с помощью взрослых прохожих и всезнающих дворников – такой улицы в их Ленинграде попросту нет. Ее, как и весь дореволюционный Петроград, путем переименования хотели стереть из памяти граждан в целях борьбы с буржуазным прошлым и классовым неравенством. Здесь также можно говорить о мотиве двойничества города – с одной стороны, измененное имя и новое общество, но с другой стороны, везде обнаруживается наследие монархического прошлого, начиная с архитектуры Ленинграда, его царских дворцов и замков, заканчивая остатками роскошной мебели и лепниной внутри коммунальных квартир обычных советских граждан. Эта двойственность, раскрывающаяся в повести «Краденый город», заставляет Таню усомниться в правильности и гуманности методов борьбы строителей социализма с наследием прошлого, их навязчивой пропагандой и политикой разделения всего на черное и белое: «Я ей сказала, что когда людям хорошо – они хорошие. Когда им плохо – они плохие. А когда им ужасно – они ужасные. А хороших или плохих людей или, там, добрых и злых – нет. И сейчас людям очень плохо. Вот и все» [4, с. 293].

Ранее, в «Детях ворона», это осознание приходит и к Шурке, когда, пытаясь найти ответы на вопросы, виноваты ли те, кого арестовали, в том числе и его родители, и в чем именно, кто их арестовал, ошибка ли это или нечто другое, он понимает, что большое количество арестов – это не случайность, а государственная политика репрессий, а люди-невидимки не члены семей врагов народа, предателей и шпионов, а такие же несчастные граждане, которые хотят хоть что-то узнать о судьбе своих оговоренных родных и близких. Пройдя своего рода инициацию, он становится другим человеком: «Словно кулак ударил ему в живот. Что-то рванулось вверх к горлу. Шурку согнуло пополам. Он раскрыл рот. И увидел, как изо рта шлепнулось вниз серое существо. Оно было похоже на толстую сардельку. Без глаз и ушей. Но с жадным ртом, по кругу усеянным мелкими острыми зубками. Шлепнулось и, бешено извиваясь, метнулось прочь. <…> Существа эти были его прежними мыслями. Серой стаей, разевая зубастые ротики, они врассыпную бросились прочь. Раскатились кто куда. Только спинки мелькнули» [3, с. 230].

Таким образом, можно говорить о том, что повести «Дети ворона» и «Краденый город» из цикла «Ленинградские сказки» Юлии Яковлевой органически вписываются в литературную традицию Петербургского текста, так как автор реализовал в художественном тексте многие устойчивые доминанты мифа данного топоса, на которые обращали внимание исследователи сверхтекста Петербурга В.Н. Топоров и О.С. Шурупова, – это и мрачные цвета при описании пейзажа, преимущественно серых оттенков, и отсутствие четкой границы между реальным миром и его иррациональным состоянием, противостояние искусственных и естественных составляющих города – природы и культуры. Но самым важным, на наш взгляд, является то, что автору в каждой из анализируемых повестей удалось показать тот самый нравственный путь становления и перерождения героя, без которого, по мнению В.Н. Топорова, невозможно претендовать на включение в Петербургский текст русской литературы.

Features of the «petersburg text» in the Yu. Yakovleva’s cycle «Leningrad fairy tales»

Kosyreva A.M.
undergraduate of 2 course of the Moscow City University, Moscow

Research supervisor:
Schelokova Larisa Ivanovna,
Associate Professor of the Department of the Russian Literature of the Institute of Humanities of the Moscow City University, PhD (Philology), Docent.

Annotation. In this article based on the works of V.N. Toporov analyzes the features of the «Petersburg text» of Russian literature in the modern author for children and adolescents Yu. Yakovleva’s cycle «Leningrad fairy tales».
Keywords: «Petersburg text», modern children's literature, Leningrad fairy tales.


  1. Топоров В.Н. Петербургский текст русской литературы: Избранные труды. СПб.: Искусство-СПБ, 2003. 616 с.
  2. Шурупова О.С. Концептосфера городских сверхтекстов русской литературы (лингвокультурологический аспект): автореф. дис. … д-ра филол. наук: 10.02.01. Елец, 2017. 54 с.
  3. Яковлева Ю. Дети ворона: 1938 год. Ленинградские сказки. Кн. 1. М.: Самокат, 2016. 264 с.
  4. Яковлева Ю. Краденый город: 1941 год. Ленинградские сказки. Кн. 2. М.: Самокат, 2017. 424 с.
  5. Яковлева Ю. «Я совершенно не умею говорить неправду». (дата обращения: 16.04.2020).
  1. Toporov V.N. Petersburg Text of Russian Literature: selected works. St. Petersburg: Iskusstvo-SPB, 2003. 616 pages.
  2. Shurupova O.S. The conceptsphere of urban supertexts of russian literature (linguocultural aspect): dissertation abstract for the degree of Doctor of Philology: 10.02.01. Yelets, 2017. 54 pages.
  3. Yakovleva Yu. The Raven`s Children. Moscow: Samocat, 2016. 264 pages.
  4. Yakovleva Yu. The stolen city. Moscow: Samocat, 2017. 424 pages.
  5. Yakovleva Yu. «I do not know how to say a lie at all». (date of the address: 16.04.2020).