Выпуск: №6(51) Исследования молодых ученых

Раздел: Раннее Новое время

Опубликовано: 20 июня 2023

Код уникальной десятичной классификации: 930.85

Автор: Лачин Иван Викторович

бакалавр 2 курса ГАОУ ВО МГПУ, г. Москва

Научный руководитель: Челнокова Алла Юрьевна

доцент кафедры отечественной истории Института гуманитарных наук ГАОУ ВО МГПУ

кандидат исторических наук, доцент

Аннотация. В Смуту было создано множество текстов летописного, художественно-публицистического характера, которые в данный момент принято объединять под общим название «Повести Смутного времени». Во многих из них актуализируется тема эсхатологических ожиданий. В данной работе рассматривается система эсхатологических образов, представленная в «Новой повести о преславном Российском царстве» – агитационном произведении эпохи Смутного времени. Особое внимание уделено интерпретации обнаруженных символов и определению их функциональных задач в рамках произведения, что позволяет понять особенности выстроенной автором эсхатологии.

Ключевые слова: «Новая повесть о преславном Российском царстве», эсхатология, оборона Смоленска, Сигизмунд III, патриарх Гермоген.

Смутное время – событие, оказавшее огромное влияние на сознание жителей России XVII в., что признавал уже В.О. Ключевский [9, с. 16], определив это как время, когда были поколеблены основы Московского государства. Все, что происходило в этот период, свидетельствовало о кризисе средневековой системы ценностей и начавшемся процессе секуляризации культуры, когда акценты культурного процесса смещались из области духовной – в область светскую. [17, с. 445]. Несмотря на это средневековый человек продолжал осмыслять окружающий мир категориями христианской культуры. Он не пытался искать истину – для него она уже была определена текстами Священного писания [19, с. 42]. Христианские категории использовались и для осмысления событий Смутного времени.

В Смуту было создано множество текстов летописного, художественно-публицистического характера, которые в данный момент принято объединять под общим название «Повести Смутного времени» [10, с. 298]. Особый интерес представляет «Новая повесть о преславном Российском царстве (далее – Повесть), т.к. данное произведение было создано в период с февраля 1611 г. по март 1611 г. [18, с. 137-138], его автор являлся свидетелем самого тяжёлого периода смуты: в Москве находилось правительство, лояльное Сигизмунду III, первое ополчение ещё формировалось. В Повести можно увидеть осмысление всех этих событий современником.

В отечественной историографии Повесть неоднократно становилась предметом исследования. В научный оборот она была введена С.Ф. Платоновым [13, с. 272-287], который занимался вопросами авторства Повести и местом ее создания, а также анализом Повести как исторического источника. Схожими проблемами интересовались в советское время М.Н. Покровский [14, с. 398-400], Н.Ф. Дробленкова [6, с. 189-209], А.А. Назаревский [11, с. 133] и Я.Г. Солодкин [16, с. 51-61].

Вопрос авторства остаётся актуальным и в постсоветской историографии (М.Е. Шалак) [19, с. 137-140], также Повесть продолжает привлекать внимание как исторический источник по проблеме становления первого ополчения (И.О. Тюменцев) [18, с. 239]. Но чаще всего Повесть используют в исследованиях, посвящённых изучению сознания и психологии современников Смутного времени, а также вопросам восприятия власти, которое претерпевает серьёзную трансформацию (А.Р. Боронин [3, с. 47-54], Т.В. Михайлова [10, с. 297-302], С.В. Перевезенцев [12, с. 173-205]). Во многих названных работах затрагивается и вопрос христианской символики, однако исследователи ограничиваются лишь отдельными образами и топосами, которые непосредственно касаются проблем, поднимаемых в их работах.

Повесть во многом, отражает начавшийся процесс секуляризации. Она наполнена «гражданским пафосом», взывает к народному единению [13, с. 286]. Вместе с тем – это произведение остаётся творением средневекового сознания. Так в настоящее время в исторической науке общепризнанным считается мнение о том, что Повесть, по аналогии с такими произведениями Смутного времени, как «Плач о пленении и о конечном разорении Московского государства», «Сказание» Авраамия Палицына, «Временник» Ивана Тимофеева, имеет и эсхатологическое содержание [1, с. 40-41]. При этом актуальной остаётся проблема рассмотрения совокупности христианских эсхатологических образов как цельной системы, что позволит понять, как именно автор выстраивает эсхатологию, в чём особенность его личностного восприятия событий Смуты: какими символами он пользуется, каковы их возможные интерпретации и функциональные задачи.

Повесть дошла до нас в единственном списке [13, с. 272]. Название Повести дано одним из поздних переписчиков в 30-40 гг. XVII в. Время создания Я.Г. Солодкин определяет как период между началом февраля 1611 г. и 19 марта 1611 г. [19, с. 137-138]. Авторство произведения до сих пор вызывает споры. Из самой Повести мы узнаём, что автор являлся приближенным лицом к пропольскому боярскому правительству 1610-1612 гг. Две наиболее вероятные кандидатуры: дьяк Г.Ф. Елизаров (С.Ф. Платонов) [19, с. 138-139] или дьяк М.И. Поздеев (Я.Г. Солодкин) [19, с. 139-140]. Относительно жанра Повести также существует дискуссия: одни авторы определяют произведение как агитационную грамоту-воззвание, обращённую к людям «всяких чинов», и напоминающую собой грамоты, которыми обменивались между собой русские города в период формирования первого ополчения [6]. В таком случае она предназначалась для передачи проверенным лицам из рук в руки [6]. Другие исследователи считают, что Повесть была предназначена для оставления в людном месте как «подмётное письмо» [13, с. 273-274]. Автор обличает боярское правительство, лояльное Сигизмунду III, и призывает к восстанию против его власти. Обличению также подвергается сам польский король и его армия. Автор усиливает негативную характеристику путём обращения к различным христианским образам. Они представляют собой второй уровень аргументации, который призван убедить средневекового человека в творящейся повсеместно несправедливости. 

Переходя непосредственно к Повести, стоит выделить несколько центральных сюжетов, которые образуют смысловой каркас произведения и которые должны были вызывать наибольший эмоциональный отклик со стороны читателя: 1) Оборона Смоленска; 2) Сигизмунд III и польско-литовская армия; 3) Патриарх Гермоген. Первый и последний сюжеты объединены общим мотивом сопротивления.

Эпизоды, посвящённые Смоленской осаде, являются одними из наиболее ярких в Повести. Уже в первом подобном отрывке автор разъясняет сущность подвига населения Смоленска – для него она заключается в том, что смоляне отказались «души свои утопить в грехе» [6] и «не польстились на дьявольские соблазны» [6]. Льстивость является важной характеристикой воинства Речи Посполитой («и никакову ихъ вражию прелесть и на обѣщание не прельстятся, что имъ обѣщеваетъ и самъ нашь сопостат; и неподвижно умомъ и душею на ихъ прелестное ложное обѣщание») [6].

Это можно объяснить тем, что для жителя средневековой России, знакомого со Священным писанием характеристика льстивый обозначала не просто коварного человека, стремящегося обмануть, но и нечестивца («Мы́сли пра́ведныхъ судьбы́: управля́ютъ же нечести́вiи ле́сти». (Прит.12:5)) [2]; («Внегда́ горди́тися нечести́вому, возгара́ется ни́щiй: увяза́ютъ въ совѣ́тѣхъ, я́же помышля́ютъ. его́же кля́твы уста́ его́ по́лна су́ть, и го́рести и льсти́: подъ язы́комъ его́ тру́дъ и болѣ́знь». (Пс.9:23,28)) [2]. Льстивость также является неотъемлемым качеством антихриста («воста́нутъ бо лжехри́сти и лжепроро́цы и дадя́тъ зна́менiя ве́лiя и чудеса́, я́коже прельсти́ти, а́ще возмо́жно, и избра́нныя». (Мф.24:24)) [2]. Таким образом, подобная характеристика могла вызвать ассоциацию поляков с воинством антихриста. Именно такую роль они «играют» в наступающем «конце времён». Её функции определяются через сравнение поляков со львами («аки лютыя лвы, всегда поглатити насъ хотят») [6], которая также находит свой источник в Священном писании («Трезви́теся, бо́дрствуйте, зане́ супоста́тъ ва́шъ дiа́волъ, я́ко ле́въ ры́кая, хо́дитъ, искі́й кого́ поглоти́ти»: (1Пет.5:8)) [2], с волками («градъ тый, аки злыя волки, похитити хотятъ») [6] и с жеребцом («лютаго, и свирѣпаго, и неукротимаго жребца, ревущаго на мску») [6]. В священном писании с волками сравниваются лжепророки, именно такую функцию исполняет антихрист («Внемли́те же от лжи́выхъ проро́къ, и́же прихо́дятъ къ ва́мъ во оде́ждахъ о́вчихъ, вну́трь же су́ть во́лцы хи́щницы»: (Мф.7:15)) [2], жеребец олицетворяет упрямость и настойчивость грешников («Не будьте как конь, как лошак несмысленный, которых челюсти нужно обуздывать уздою и удилами, чтобы они покорялись тебе». (Пс.31:9)) [2], львы же изображаются как орудия Господа для наказания за грехи (И бы́сть въ нача́лѣ сѣдѣ́нiя и́хъ, не убоя́шася Го́спода, и пусти́ на ня́ Госпо́дь львы́, и бя́ху убива́юще я́. (4Цар.17:25)) [2]. Подобная система образов подкрепляет одну из основных идей Повести – изображение вторжения поляков как кары Божьей за грехи жителей Русского царства («и земли нашей без нихъ, государей, овдовѣвши и, за великия грѣхи наша, в великия скорби достигши») [6].

Значительное место в Повести также отведено характеристике короля Речи Посполитой Сигизмунда III-го. Сначала автор сравнивает его с горьким, гнилым и кривым деревцем («корня того гнилого и нетвердого, горького и кривого деревца») [6], которое предлагается срубить, оставив лишь одну ветвь, символизирующую королевича Владислава. Образ рубки в Священном писании-устойчивая метафора Божьего праведного суда («И посечет чащу леса железом, и Ливан падет от Всемогущего». (Ис.10:34)) [2]. Ветвь же символизирует перерождение, в форме принятия православия, которое должен претерпеть Владислав, чтобы занять российский престол («а нам бы его, по нашему завету, как бы заново родить, и из тьмы неведения вывести») [6]. Подобная семантика дерева характерна именно для эсхатологических сюжетов, в которых обновление символизирует приход суда Господа («да радуется поле и все, что на нем, и да ликуют все дерева дубравные». (Пс.95:12) [2], «пред лицем Господа; ибо идет, ибо идет судить землю. Он будет судить вселенную по правде, и народы – по истине Своей». (Пс.95:13) [2].

В дальнейшем автор более подробно рассказывает о злодеяниях «супостатов» (в первую очередь имеется та часть польско-литовской армии, что находится под командованием А. Гонсевского) и «изменников-единоверцев». В их описаниях можно распознать чрезвычайно популярное в средневековой России апокрифическое и эсхатологическое сочинение «Откровение Мефодия Патарского» (далее – Откровение). В данном произведении вся история человечества разделена на семь тысячелетий. В последнее тысячелетие произойдёт нашествие народа Измаильтян-агарян. Они будут разбиты греческим царём, за которым последует вторжение народов Гога и Магога (нечистых народов), поверженных Архангелом Михаилом и, наконец, пришествие антихриста [1, с. 38]. Параллели из данного сочинения уже в XII–XIII вв. становятся обязательными, своеобразным общим местом, для древнерусских книжников при упоминании различных нашествий и катастроф, например нашествия Батыя [5, с. 154-155].

Семантические конструкции из данного сочинения настолько укоренились в средневековых русских произведениях, что русские книжники могли использовать их, не осознавая их источник. Из Откровения него рождается концепция «Божьего батога или казней» – испытания, призванного отделить праведников от грешников [1, с. 40]. Если переходить к повести, то начать стоит с того, что поляки сравниваются с агарянами («в руку свою держа протива великихъ агарянских полковъ») [6], (Откровение: «Затем [настанет] гибель царства Персидского, когда поднимутся сыновья Измаила от Агари») [8]. Кроме того, поляки и сам король снабжены несколькими устойчивыми эпитетами, которые используются в Откровении для характеристики Измаильтян. Это эпитеты: окаянные, безбожники, кровопролитии («оканьнии», «безбожнии», «кровопролитцы крестьянской крови»).

Они являются обязательными этикетными характеристиками, определяющими функцию поляков и предателей из стана Бояр как «карающего меча Господа». По аналогии с измаильтянами «окаянные» не раз сравниваются с «карающим мечом» («хотят насъ конечно погубити, и под меч подклонити, и подружия наша и отроды в работу и в холопи поработити») [6], (Откровение: «а живущие на ней окажутся под мечом») [8], а автор сам неоднократно допускает, что поляки действует с Господнего соизволения(«не свою мѣру хотятъ достигнути, аще имъ Богъ до конца попуститъ».) [6]. Ещё одной важной характеристикой нашествия измаильтян является отступление многих христиан от праведной веры (Откровение: «как Дух говорит: многие отрекутся от истинной веры») [8], в свою очередь значительная часть повести представлена негодованием автора по поводу тех жителей русского царства, в первую очередь бояр, кто сознательно пошёл на службу к московскому правительству. Они обвиняются автором в желании искоренить христианскую веру («и отятъ насъ всѣхъ погубити, и вѣру християньскую искоренити») [6]. Благоверные же христиане «не смѣет инъ и устъ своихъ отверсти» [6], их, по аналогии с Откровением, «ни во что поставят во время то» [8]. Семантические параллели из Мефодия интересно сочетаются с образом войска Сигизмунда III как войска антихриста, который был разобран выше. Тогда получается следующая модель: войско А. Гонсевского – это агаряне/измаильтяне, которые предшествуют пришествию антихриста Сигизмунда III-его.

Кроме непрямого цитирования из Мефодия Патарского в данной Повести присутствует важная этикетная формула, являющаяся маркером эсхатологических сочинений – яша руками («И не давайте сами себя в руки врагомъ своимъ»). Данный оборот, по мнению И.Н. Данилевского [5, с. 166], взят из пророчества Иезекииля, который предсказывает кару Божью Израилю за грехи («Того́ ра́ди сiя́ глаго́летъ Адонаи́ Госпо́дь: поне́же воспомяну́сте непра́вды ва́шя, внегда́ откры́шася нече́стiя ва́ша, я́ко яви́тися грѣхо́мъ ва́шымъ во всѣ́хъ беззако́нiихъ ва́шихъ и во всѣ́хъ начина́нiихъ ва́шихъ, поне́же воспомяну́сте, въ тѣ́хъ я́ти бу́дете». (Иез.21:24)) [2].

Таким образом, Торжество греха открыло дорогу воинству антихриста. Но как противостоять ему? Здесь мы переходим к двум другим образам. Как уже было показано на примере жителей Смоленска, по мнению автора, выстоять смогут лишь те, кто крепок душой, что он показывает на примере обороны города. Подобные смыслы не новы для Русской литературы допетровского времени. Так «крепкодушием» обладают жители Козельска в Ипатьевской редакции «Повести о нашествия Батыя». Оно помогает им противостоять «лести» татар, что аналогично описанию обороны Смоленска в новой повести [5, с. 151]. «Крепкодушием» обладает и Дмитрий Донской в «Сказании о Мамаевом побоище» [5, с. 304]. Она дарует ему «Божью защиту», которую олицетворяет срубленная берёза, у которой находится князь во время битвы. Подобный символика, возможно заимствован из 90 псалма («Живы́й в по́мощи Вы́шняго, в кро́ве Бо́га небе́снаго водвори́тся, 2 рече́т Го́сподеви: засту́пник мо́й еси́ и прибе́жище мое́, Бо́г мо́й, и упова́ю на Него́. 3 Я́ко То́й изба́вит тя́ от се́ти ло́вчи и от словесе́ мяте́жна: 4 плещма́ Свои́ма осени́т тя́, и под криле́ Его́ наде́ешися: ору́жием обы́дет тя́ и́стина Его́») [2]. Как видно из отрывка крепкодушие спасает Дмитрия Ивановича от сетей ловца, которые часто выступают синонимами лести («Человек, льстящий другу своему, расстилает сеть ногам его». (Притч.29:5)) [2].

Говоря о мотиве сопротивления в Повести важно снова обратится к «Откровению» и отметить немаловажное изменение, произошедшее с семантикой данного сочинения при его непрямом цитировании русскими книжниками. Исследователь В.В. Мильков разделяет существование теории «Божьего батога» на период до и после XIV в., в котором произошла значительная эволюция данного концепта. До XIV в. подразумевалось, что Божьей каре не следует сопротивляться [1, с. 40]. Лучше всего данная идея выражена в Лаврентьевской редакции «Повести о нашествии Батыя». Её автор пытается донести мысль, что монголы – это орудия Господа, сопротивление им – сопротивление Господу, которое, очевидно, греховно. Наиболее верная модель поведение – принятие мученической смерти [5, с. 168-169]. В XIV в. данная установка изменяется. Теперь победы русского воинства интерпретируются как часть Божьей воли по аналогии с образами греческого царя и архистратига Михаила из Откровения. Победы и казни становятся двумя обязательными элементами духовного воспитания жителей средневековой Руси [1, с. 40]. Повесть отражает данную эволюцию семантики. Как уже было сказано, автор восхваляет душевную и физическую стойкость жителей Смоленска, но ещё ярче мотив сопротивления выражен в одной из самых ярких фигур Смутного времени – патриархе Гермогене.

Автор подчёркивает духовную чистоту святителя через сопоставление его образа с образом Христа. В глазах автора он достоин носить наименование пастыря («Паче же подивимся и удивимся пастырю нашему») [6]. В трёх синоптических Евангелиях Христос часто сравнивается с пастырем, который в ответе за своё стадо-церковь как совокупность всех христиан. Ярче всего данная символика отражена в притче о добром пастыре, цитата из которого присутствует в повести («пастырь добрый полагает жизнь свою за овец». (Ин. 10, 11)) [2]. Данное сравнение помогает автору подчеркнуть центральную функцию патриарха в развернувшейся перед его глазами игре символов. Гермоген также, как и защитники Смоленска оттягивают «пришествие последних времён» через пример личного духовного сопротивления, которое одно важнее сопротивления физического.

Стоит отметить, что наиболее популярными характеристикой Гермогена, встречающейся в тексте, является обозначение его как «столпа» и «государя» («столп» – 16 упоминаний в тексте, «государь» – 14 упоминаний в тексте»). Наибольший интерес у исследователей вызывала первая лексема. Вслед за С.Ф. Платоновым его трактуют как обозначение значимости патриарха как опоры православной церкви и всего русского царства («великая полата» как оно именуется в тексте) [13, с. 285]. В рамках данной работы будет представлена несколько иная трактовка данного термина, которая скорее не отрицает, а дополняет то содержание, что включил в данную лексему Платонов.

В статье А.Р. Боронина, посвящённой национальным страхам в период Смутного времени, автор подчёркивает, что самой тяжёлой трагедией для жителей Русского царства в Смутное время было прерывание династии Рюриковичей, которую считали «богоустановленной», ведущей свой род от «Августа кесаря» [3, с. 48]. Но чего боялся русский человек? Ответ на этот вопрос даёт А.А. Зимин. Именно царь нёс крест единственного православного государя, только ему было дозволено отвечать перед Богом за «Христово стадо» [7, с. 296]. Эту мысль доносит Иван Тимофеев в своём знаменитом «Временнике». Он называет царей Смуты не «царями», а «самоцарями» [4, с. 31, 47, 72]. Они не венчаны на царство от Бога, а следовательно, не обладают благодатью от него. Царь неотделим от царства, он его Душа. Именно от него зависит нормальное течение жизни в государстве. Но в период с февраля по март 1611 г. Российское государство не имеет царя. Страной фактически управляет «Московский староста» А. Гонсевский и литовский канцлер Лев Сапега, а назначения в приказной аппарат производятся Сигизмундом III-им. Второй самозванец мёртв. В такой обстановке сознание жителя Русского царства XVIIв. встаёт перед сложной экзистенциальной проблемой, ведь в данный момент времени Московское государство не получает Божественной благодати, не находится под его покровительством. Подобное положение актуализирует эсхатологические искания, что мы видим на примере других повестей данного периода. Но автор Новой повести, частично, решает данную проблему.

Для понимания этого необходимо обратиться к семантике лексемы «столп». Т.В. Михайлова в своей статье указывает на то, что одной из важнейших характеристик православного царя для книжников XVII в. являлась его верность Господу и православной вере, что обозначалось через термин столп, например у Ивана Тимофеева в его «Временнике» («верному же слуге сицевому, царю нашему, за непоколебимое веры столповиднаго его стояния и прочих утвержение венцем приложение») [10, с. 298]. Его как «божьего слугу» должна отличать устойчивость, непоколебимость в вере. Примером для русских книжников выступал Фёдор Иоаннович, который своим благочестием обеспечивал мир и внутренний, и внешний («царь же Федор, яко ужем твердом молитвою своею всех связа») [1, с. 47-48].

Таким образом, можно предположить, что неоднократное употребление лексемы столп указывает нам на то, что по мысли автора Новой повести в период отсутствия «истинного» царя, его сакральные функции полностью перекладываются на патриарха. Он как «добрый пастырь» отвечает перед Богом за своих «овец», а значит, Московское царство продолжает получать Божью благодать. Так как Гермоген благословлён Господом, то и вся его деятельность богоугодна, а значит и та её часть, что касается организации сопротивления Московскому правительству.

Подводя итог можно сказать, что комплексный анализ эсхатологических образов позволяет установить, что эсхатология Повести выражена двумя смысловыми пластами. Первый смысловой пласт – семантический треугольник: Сигизмунд III и поляки, оборона Смоленска, Гермоген. Каждый из элементов данного треугольника снабжён устойчивыми характеристиками, определяющими его роль в совершающемся действе. Поляки выполняют функцию воинства дьявола/антихриста. Через образы же обороны Смоленска и Гермогена выражен мотив духовного сопротивления, с помощью которого возможно достижения Божьего спасения.

Второй смысловой пласт – непрямое цитирование из «Откровения Мефодия Патарского», претерпевшего значительную трансформацию смысловой нагрузки в XIVв. Он дополняет функциональные роли элементов семантического треугольника. Поляки исполняют роль «Божьего батога».

Перед взором дьяка, таким образом, фактически уже предстаёт «апокалипсис», битва с антихристом происходит уже в данный момент времени. Но спасение ещё возможно через подражание модели поведения, выбранной жителями Смоленска и патриархом. Читатель должен был окончательно убедиться, что перед ним разыгрываются «последние времена», «Казни», посланные Господом, которые возможно преодолеть через «правильное поведение», в первую очередь восстание. Только таким образом он сможет занять «правильную сторону» и пережить грядущую битву с дьяволом. Одна из главных задач Повести – трансляция подобного мироощущения возможным читателям.

Литература:

1. Антонов Д.И. Смута в культуре средневековой Руси: эволюция древнерусских мифологем в книжности начала XVII века; Российский гос. гуманитарный ун-т. М.: РГГУ, 2009. 427 с.
2. Библия. Книги священного писания Ветхого и Нового Завета с параллельными местами и приложениями [Текст]: в синодальном переводе. М.: Никея, 2016. 1592 с.
3. Боронин А.Р. Формирование национальных страхов в годы смутного времен // Апрельские тезисы Социогуманитарные проблемы Прошлого и настоящего. Пермь, 2022. С. 47-54.
4. Временник Ивана Тимофеева / Подгот. к печати, пер. и коммент. О.А. Державиной; под ред. В.П. Адриановой-Перетц. Репр. воспроизв. изд. 1951 года. СПб.: Наука, 2004. 509 с.
5. Данилевский И.Н. Русские земли глазами современников и потомков (ХII-XIV вв.): Курс лекций. М.: Аспект Пресс, 2001. 389 с.
6. Дробленкова Н.Ф. Новая повесть о преславном Российском царстве и современная ей агитационная патриотическая письменность / Акад. наук СССР. Ин-т русской литературы (Пушкинский дом). М.; Л.: Изд-во Акад. наук СССР. [Ленингр. отд-ние], 1960. С. 189-209.
7. Зимин А.А. Россия на рубеже XV-XVI столетий: (очерки социально-политической истории) М.: Мысль, 1982. 333 с.
8. Истрин В.М. Откровение Мефодия Патарского и апокрифические видения Даниила в византийской и славяно-русской литературах: Исслед. и тексты / В. Истрин. М.: Унив. тип., 1897. 546 с.
9. Ключевский В.О. Курс русской истории. Т. 3. Ч. 3 / Василий Осипович Ключевский. М.: Мысль, 1988. 414 с.
10. Михайлова Т.В. Образ истинного царя в повестях Смутного времени // Вестник КГПУ. Красноярск, 2012. №4. С. 297-302.
11. Назаревский А.А. Очерки из области русской исторической повести начала XVII столетия. К.: Изд-во Киев. ун-та, 1958. 184 с.
12. Перевезенцев С.В. «Богом утвержденный государю…» Образ государя в сочинениях конца XV–XVII веков// Тетради по консерватизму. М.: 2019. №2. С. 173-205.
13. Платонов С.Ф. Собрание сочинений : В 6 т. / С.Ф. Платонов ; T. 1 / [Сост. В.В . Морозов, А.В . Сиренов]. М.: Наука, 2010. 597 с.
14. Покровский М.Н. Избранные произведения. М.: 1966. Кн. 1. 351 с.
15. Солодкин Я.Г. Публицистика в перипетиях московской смуты (источниковедческие аспекты). М.: КЛИО, 2006. №3. С. 51-61.
16. Солодкин Я.Г. К датировке и атрибуции «Новой повести о преславном Российском царстве» // Труды Отдела древнерусской литературы Института русской литературы. Т. 36. Л.: 1981. С. 103-113.
17. Стефанович П.С. «Царствующий Град Московский» как «Место Памяти» В России XVI-XVII вв. // Post-Древняя Русь: у истоков наций Нового времени. М.: 2019. С. 428-460.
18. Тюменцев И.О. Памятники русской литературы и летописания первой половины XVII в. как источники по истории движения Лжедмитрия II (1607-1610 годы) // Древняя Русь: во времени, в личностях, в идеях. СПб.: 2017. С. 238-248.
19. Шалак М.Е. Биографическая реконструкция в Источниковедческом измерении: к вопросу об Авторстве «новой повести о преславном Российском царстве» // Актуальные проблемы развития железнодорожного транспорта. Ростов-на-Дону, 2008. С. 137-140.
20. Юрганов А.Л. Категории русской средневековой культуры 2-е изд., испр. и доп. СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2009. 367 с.

Semantics of Eschatological Symbols in the New tale about the Glorious Russian Tsardom

Lachin I.V.,
bachelor of 2 course of the Moscow City University, Moscow

Research supervisor:
Chelnokova Alla Yurievna,
Associate Professor of the Department of National History of the Institute of Humanities of the Moscow State Pedagogical University, Candidate of Historical Sciences

Annotation. During the Time of Troubles, many chronicle, artistic and journalistic texts were created, which at the moment it is customary to combine under the general name «Tales of the Time of Troubles». Many of them actualize the theme of eschatological expectations. This paper examines the system of eschatological images presented in the «New tale about the Glorious Russian Tsardom» – an agitation work of the Time of Troubles. Special attention is paid to the interpretation of the discovered symbols and the definition of their functional tasks within the framework of the work, which makes it possible to understand the features of the eschatology built by the author.
Keywords: «New tale about the Glorious Russian Tsardom», eschatology, Defense of Smolensk, Sigismund III, Patriarch Hermogenes

Literature:

1. Antonov D.I. Smuta in the culture of medieval Russia: the evolution of Ancient Russian mythologems in the bookishness of the beginning of the XVII century; Russian State Humanitarian University -Moscow: RSUH, 2009. 427 pages.
2. The Bible. Books of Holy Scripture of the Old and New Testaments with parallel passages and appendices [Text]: in synodal translation. Moscow: Nikea, 2016. 1592, pages.
3. Boronin A.R. Formation of national fears in the years of troubles // April theses Socio-humanitarian problems of the Past and present. Perm, 2022. Page: 47-54.
4. Ivan Timofeev's Temporary / Podgot. to the press, trans. and commentary by O.A. Derzhavina; edited by V.P. Adrianova-Peretz. Repr. reproduced. ed. 1951. St. Petersburg: Nauka, 2004. 509 pages.
5. Danilevsky I.N. Russian lands through the eyes of contemporaries and descendants (XII–XIV centuries): A course of lectures. Moscow: Aspect Press, 2001. 389 pages.
6. Droblenkova N.F. A new tale about the glorious Russian Tsardom and its contemporary propaganda patriotic writing / Academy of Sciences of the USSR. Institute of Russian Literature (Pushkin House). Moscow; Leningrad: Publishing House of the Academy of Sciences of the USSR. [Leningr. ed.], 1960. Page: 189-209.
7. Zimin A.A. Russia at the turn of the XV-XVI centuries: (essays on socio-political history) Moscow: Mysl, 1982. 333 pages.
8. Istrin V.M. The Revelation of Methodius of Patara and the apocryphal visions of Daniel in Byzantine and Slavic-Russian literature: Research. and texts / V. Istrin. Moscow: Univ. tip., 1897. 546 pages.
9. Klyuchevsky V.O. Course of Russian history. Vol. 3. Part 3 / Vasily Osipovich Klyuchevsky. Moscow: Thought, 1988. 414 pages.
10. Mikhailova T.V. The image of the true tsar in the stories of the Time of Troubles // Bulletin of the KSPU. Krasnoyarsk, 2012. №4 Page: 297-302.
11. Nazarevsky A.A. Essays from the field of the Russian historical story of the beginning of the XVII century. Kiev: Publishing House Kiev. un-ta, 1958. 184 pages.
12. Perevezentsev S.V. «The image of the sovereign approved by God...» in the writings of the late XV-XVII centuries// Notebooks on conservatism. Moscow, 2019. №2 Page: 173-205.
13. Platonov S.F. Collected works: In 6 volumes / S.F. Platonov; Vol. 1 / [Comp. In.V. Morozov, A.V. Sirenov]. Moscow: Nauka, 2010. 597 pages.
14. Pokrovsky M.N. Selected works. Moscow: Book 1. 351 pages.
15. Solodkin Ya.G. Journalism in the vicissitudes of the Moscow troubles (source aspects). Moscow: KLIO, 2006. №3 Page: 51-61.
16. Solodkin Ya.G. To the dating and attribution of the «New Tale about the Glorious Russian Tsardom» // Proceedings of the Department of Ancient Russian Literature of the Institute of Russian Literature. Vol. 36. Leningrad: Page: 103-113.
17. Stefanovich P.S. «The Reigning City of Moscow» as a «Place of Memory» In Russia of the XVI-XVII centuries // Post-Ancient Rus: at the origins of the nations of the New Time. Moscow: 2019. Page: 428-460.
18. Tyumentsev I.O. Monuments of Russian literature and chronicles of the first half of the XVII century. as sources on the history of the False Dmitry II movement (1607-1610) // Ancient Russia: in time, in personalities, in ideas. St. Petersburg, 2017. Page: 238-248.
19. Shalak M.E. Biographical reconstruction in the Source dimension: on the question of Authorship of the «New tale about the glorious Russian Tsardom» // Actual problems of railway transport development. Rostov-on-Don: Page: 137-140.
20. Yurganov A.L. Categories of Russian medieval culture 2nd ed., ispr. and add. St. Petersburg: Center for Humanitarian Initiatives, 2009. 367 pages.