Аннотация. В статье рассматриваются особенности военного травматического опыта персонажей, зафиксированные в текстах российского писателя-постмодерниста Владимира Маканина, посвященных двум чеченским войнам: «Кавказский пленный» и «Асан». В качестве основных объектов настоящего исследования выбраны два главных героя по одному из каждого произведения, принадлежащих к российским военным, – Рубахин и Александр «Асан» Жилин.
Ключевые слова: Кавказ, Владимир Маканин, постмодернизм, психологическая травма, ПТСР, исследования травмы, народы Кавказа, чеченская война, чеченцы.
Повесть Владимира Маканина «Кавказский пленный» выделяется среди более ранних литературных образцов новым, неожиданным поворотом в сюжетной линии. Пленным в этой конфигурации оказывается не русский солдат, а молодой чеченский боевик, которого главный герой солдат Рубахин воспринимает как разменную монету в целях освобождения задержанных чеченцами грузовиков, о которых тоже можно говорить в контексте пленения. Сам же Рубахин тоже находится в плену – плену «кавказских гор и красот», их «величавости, немой торжественности». Это обстоятельство позволяет говорить о персонаже не как о бездушном и циничном герое, а как о человеке, который не утратил способности ценить прекрасное. С самого начала текст пестрит пространными описаниями природных пейзажей, которые чередуются со сценами насилия, убийств, демонстрацией трупов. Солдат продолжает вести себя в соответствии со своим родом деятельности, для него быть на незнакомом месте – то же самое, что «быть на мушке», если куда-то надо идти – то только вперед.
С появлением в сюжете чеченского парня характер действий Рубахина меняется. Он начинает ухаживать за пленным, угощать его чаем, сочувствовать ему, а также разговаривать на отвлеченные житейские темы. «Юноша уже не сопротивлялся Рубахину», – пишет Маканин об этом периоде их взаимоотношений [2]. Показательным в их взаимоотношениях является диалог, в рамках которого Рубахин говорит пленному ополченцу «я – такой же человек, как и ты», и он не понимает, как и за что здесь можно воевать. Эти слова солдат говорит практически в пустоту, сослуживцы не понимают его поступка, считают, что он «спятил», с добычей надо было вести себя жестче. Но при виде чеченского отряда российский военный жестоко мучает и в конечном итоге убивает своего пленного, что сложно было бы себе представить, помня обо всех предыдущих событиях.
Из содержания рассказа Маканина следует, что герой рассказа, солдат-«федерал» Рубахин за время своей службы, даже несмотря на то, что до начала «первой чеченской» оставалось всего несколько месяцев, стал жертвой тяжелого психического состояния, возникшего, предположительно, в ходе какого-либо одиночного события или цепочки таковых – посттравматического стрессового расстройства (ПТСР). Действия героя и его взаимоотношения с пленным по ходу рассказа попадают под несколько критериев опознания ПТСР у жертвы, которые выделяет автор книги «Экстремальные ситуации» И.Г. Малкина-Пых [3, с. 222-228]. Среди них: «парадоксальная благодарность» по отношению к представителю противоборствующей стороны (пленному чеченцу) – от сострадания до романтической любви, своеобразный «стокгольмский синдром», а также «странное и необычное для данного человека» поведение. Рубахин, военнослужащий из стана «федералов», который по обыкновению должен был в сложившейся в контексте рассказа и войны в целом ситуации поголовно ненавидеть всех чеченцев, вне зависимости от их активности на полях сражений, возраста и убеждений, внезапно и достаточно неожиданно для себя почувствовал неожиданное притяжение к чеченскому парню, сострадал его слезам и проявлял сочувствие к его тогдашнему положению, пытался ему помочь всеми возможными средствами. Уже после убийства пленного, возникшего в рамках проявлений инстинкта самосохранения со стороны российского солдата, вызванного всегда сохранять контроль над ситуацией, в тексте и в характере персонажа возникает еще несколько признаков ПТСР, помимо внезапности и непредсказуемости: физическая слабость и быстрая утомляемость, отсутствие интереса к собственному будущему и всякой рефлексии по прошлому. Об этом свидетельствует фраза «Плевать он хотел. Устал он» [2].
После разговора со старшиной, в котором подчиненные объявили ему, что пленного «подловить» им не удалось, Рубахин попросил выпить немного воды, начал долго лить ее себе на одежду, а потом, не вдаваясь ни в какую рефлексию ни по поводу дальнейших событий на передовой, ни по поводу истории блокировки автоколонны с другими сослуживцами-«федералами», просто бросился на произвольную точку и начал спать. Быстро стирался из памяти героя и образ убитого им юноши-пленного, даже несмотря на относительно продолжительный период совместного общения: теперь «лицо юноши уже не удерживалось долго перед его глазами, распадалось, едва возникнув» [2]. Размытие событий того убийства чеченского парня в сюжете рассказа не обошлось без травматических флешбеков, психопатологических повторных прокруток событий травмы, что является еще одним признаком активного ПТСР. В момент сна военнослужащий ощущал себя снова в ситуации травмы, нанесения увечий и физического устранения жертвы, но с несколько измененным ходом событий и изменением ролей: теперь жертва пытается как бы «отомстить» агрессору за все причиненные ему страдания, но только ей не хватает физической силы, чтобы желаемый результат стал действительным.
Помимо снижения интереса к собственному будущему, герою Рубахина присущ еще один признак военного ПТСР – отсутствие интереса к собственному прошлому: из текста «Кавказского пленного» Маканина о детстве или обо всей предыдущей карьере военнослужащего узнать читателю или исследователю невозможно: в нем нет подробных упоминаний ни о беззаботном (или же тяжелом и нищем) детстве, ни о его жизни «на гражданке» (до начала военных действий или статуса военнослужащего), ни о других событиях (боевых действиях, выкупах пленников, переговорах и проч.), в которые он был вовлечен как военнослужащий. Отсутствуют и рефлексия солдата по «стране, которую они потеряли», упоминания имен и фамилий реальных государственных деятелей тех лет с обеих сторон (Ельцин, Грачев, Дудаев), анализ или какая-либо оценка их поступков. Детства, названного в тексте рассказа «счастливым», у героя просто «не было» (какое именно оно было – при этом не уточняется), а сам он только любуется красотой окружающей его природы, вбирая в собственную память все ее составные части. Читателя сразу же бросают на Кавказ, где действуют все персонажи. От некоторых из них Рубахин отличается, например, от подполковника Гурова, которому черты ностальгии по «былому» положению на службе в прошлой жизни, хоть и без упоминания политиков и идеализации жизни в СССР, присущи (Гуров ностальгирует не столько по утрате СССР, а по утраченному положению в военной иерархии).
Стокгольмский синдром в «Кавказском пленном» в момент взаимоотношений проявляет не только российский солдат, но и его чеченский напарник. В течение всей сюжетной линии, что они были вместе, пленный также проявлял «парадоксальную благодарность» к агрессору и другие «признаки непредсказуемого поведения»: не позволял себе никаких оскорблений ни в адрес конкретного рядового Рубахина, ни в адрес противоборствующей стороны в целом – в его речи в тот момент полностью отсутствовали такие слова, как «оккупанты», «убийцы», «подонки», «русня» и многие другие, отсутствовали также и призывы к отмщению и физическому устранению врагов [2].
В другом тексте Владимира Маканина, романе «Асан», главным действующим лицом является майор Александр Жилин, или Асан. По роду своей деятельности он постоянно взаимодействует как с чеченской, так и с российской стороной, а именно – продает бензин и тем и другим с целью извлечения прибыли. Эту особенность общения и собственной «профессиональной деятельности» он отмечает следующим образом, проводя аналогию с футбольными болельщиками: «чеченцы болеют за своих, я – за своих, до ссор дело никогда не доходит, он радуется, когда «чичи» (пренебрежительное слово для чеченцев) разбомбили очередную российскую колонну, а я – когда колонна все же прорвалась» [1, с. 87]. Но в монологах эта наигранная «интеллигентность» и кажущаяся «объективность» полностью отбрасываются, как и любые рамки приличия. Чеченцы на таких страницах текста устами Жилина становятся «воинствующими националистами», «мелкими, ущербными» и «уродливыми», «неполноценными» людьми.
Наивысшего пика ненависть Жилина к «чичам» достигает, когда появляются или каким-либо образом упоминаются полевые командиры или чеченские военные деятели рангом пониже. В одной из бесед с местным «стариком» Жилин открыто выступает как против крупных полевых командиров, так и других сопротивляющихся чеченцев, хочет, чтобы видеокартинку с их мертвыми телами, по тогдашней телевизионной практике, показывали в новостных программах со всех ракурсов: «Басаева как-нибудь прирежьте! Чтоб телевизор во всех ракурсах его трупак показал». «Чтоб на экране Басаев, а не завонявшийся чич! Личико чтоб. Можно башку отдельно. Но уши не отрезать» [1, с. 182].
Тем не менее, несмотря на всю фанатичность и рьяность, позиция Жилина непостоянна. Человек, в одной из бесед призывавший к расправе над Басаевым или «чичами» поменьше, и к публикации записей их оперативных съемок на телевидении, в другой раз (раньше, чем у него состоялась беседа про Басаева) отзывается о таких телепоказах диаметрально противоположным образом: «Не люблю этот обязательный нынче телевизионный кадр, когда очередной застреленный Хаджи-Мурат растерзан, валяется на земле... Не люблю и не смотрю… Они мне враги, знаю. Но их трупы мне неинтересны». Или же вовсе заявляет о себе, что он не мститель и никогда не держал при себе таких мыслей, да и бензин, на выручку с которого он живет, всегда будет способен произвести действие на окружающих его «чичей»: «Я никакой не мститель… Я со своей соляркой для них всесилен. Я полубог» [1, с. 87-88].
Применительно к некоторым категориям коренного населения республики Жилин может отказываться от ругательного слова «чич» и называть их, как и положено, чеченцами. Главные условия присвоения такого ярлыка – участие или неучастие «кандидата» в боевых действиях, его сотрудничество и несотрудничество с «федералами», участие в партнерских сделках по передаче бензина или получению провианта. Ведь в отдельные моменты для него «чеченцы бывают разные» [1, с. 33]. Здесь Жилин руководствуется правилами, которые применялись на государственном телевидении России и в прессе в годы второй чеченской: про мертвого деятеля из числа лояльных России (Ахмат Кадыров) при демонстрации его трупа в телеэфире могли сказать «тело», а про одиозного (Хаттаб, Аслан Масхадов, Шамиль Басаев, Доку Умаров и др.) – только «труп» [4].
В отдельные моменты желавший физического устранения врагов торговец начинает загодя размышлять о мире, с практически антивоенных позиций, и в таком пассаже чеченцы снова называются чеченцами, а не «чичами»: «Иногда я думаю, как кончится эта гнилая война, сраная бойня… Как только мобилы подешевеют, а к тому уже идет… армейцы сообразят. Армейцы этого дерьма накупят и раздарят чеченцам в селах» [1, с. 299]. Но уже через несколько строк – всё возвращается опять к прежним мыслям героя о «храбрецах-генералах», которые «себя покажут»: окружат территорию, заминируют подходы, после чего начнется «зачистка», «сериал с интригующим продолжением». Герой эмоционально неустойчив, на действительность у него постоянно меняются взгляды. Сказанное в середине романа мало стыкуется с тем, что было сказано вначале, более того, он может нередко забывать о том, что говорил еще несколько секунд назад. Это соответствует нескольким приводимым ранее в анализе предыдущего текста признакам ПТСР: внезапности и непредсказуемости. Ни читатель, ни исследователь заранее не знают, в какую сторону поведет свой монолог рассказчик в тот или иной момент. Повествование о «настоящем» времени в романе стараниями самого майора Жилина так же внезапно и периодически прерывается рассказом о его прошлом (первая чеченская война, межвременье 1996-1999 гг.): о личном знакомстве с Джохаром Дудаевым в период до первой чеченской, когда тот по работе заехал на склад и поговорил с Жилиным на тему судьбы некоторых бывших общих сослуживцев, сожалея об их «предательстве», и других подобных поступках. «Твой Костыев… Знаю… Помню… Удрал в Питер…», об убийстве Дудаева в апреле 1996-го (когда убийцы вычислили его по мобильному телефону, со слов главного героя, при том, что в реальности мобильники в те годы мало у кого были) [1, c. 253-262]. С особым сарказмом он рассказывает о похищении чеченцами журналистки НТВ Елены Масюк и ее съемочной бригады в мае 1997-го («бабец в плену», «жгуче-черноволосая журналистка», «публично изнасилованная журналистка, которую обязаны будут выкупить» и «молодая, а вся уже в премиях») [1, с. 343-356].
Так же саркастически герой приводит и избранные примеры фобий, с которыми пришлось столкнуться солдатам во время активных боевых действий, со слов знакомого грозненского психиатра из местного военно-полевого госпиталя. Среди примеров были: боязнь идти в лес, «боязнь собственного воротника» (когда солдату казалось, что его душат сзади двумя руками), избранные случаи, когда военнослужащие совершали самоубийство, стрелялись или выпрыгивали из окна [1, с. 337-338]. Герой не понимает, что жертвы социальных кризисов с обеих сторон могут сопровождаться шлейфом разного рода психологических проблем – депрессии, суицид, дезертирство, self-harm (самоповреждение), неприятие «гражданки» и жизни за пределами войны, невостребованность в мирной жизни, чувство мести, а также о том, что задача психиатров была не столько «развлечь» или «отвлечь» комбатантов от их проблем, сколько помочь им интегрироваться в жизнь после перенесенного шока или хоть каким-то образом восстановиться для тех или иных целей [3, с. 231-232].
Подводя итог всему вышесказанному, следует упомянуть, что в произведениях Владимира Маканина о чеченских войнах, которые являются художественными текстами со своими внутренними мирами и системами персонажей, травма представлена, в основном, в двух видах: в виде посттравматического стрессового расстройства (внезапность, непредсказуемость, травматические флешбеки, возникающие во сне или в реальности в самый неподходящий момент), или же в виде отсутствия сочувствия к кому-то из действующего окружения (герои после своего продолжительного пребывания на передовой превращаются в бездушных животных, мстителей, утрачивают интерес практически ко всему, что было до этого и вызывало у них приятные чувства).
The trauma of war in V. Makanin's short story «The Caucasian Prisoner» and the novel «Asan»
Pronin M.V.,
undergraduate of 2 course of the Russian State University for the Humanities, Moscow
Research supervisor:
Shafranskaya Eleonora Fedorovna,
Professor of the Department of the Russian Literature of the Institute of Humanities of the Moscow City University, Doctor of Philological Sciences, Docent
Annotation. The article examines the features of the military traumatic experience of the characters, which were shown in texts of the Russian postmodernist writer Vladimir Makanin about two Chechen wars: «The Caucasian prisoner» and «Asan». Two main characters, one from each work, belonging to the Russian military, were chosen as the main objects of this study: Rubakhin and Alexander «Asan» Zhilin.
Keywords: Caucasus, Vladimir Makanin, postmodernism, psychological trauma, PTSD, trauma studies, peoples of the Caucasus, Chechen war, Chechens.
- Маканин В.С. Асан: Роман. М.: Эксмо, 2008. 480 с.
- Маканин В.С. Кавказский пленный: Рассказ // Новый мир. 1995. № 4.l (дата обращения: 04.04.2022).
- Малкина-Пых И.Г. Экстремальные ситуации: Справочник практического психолога. М.: Эксмо, 2005. 960 с.
- Шевелева А. Телевидение при Путине: от недоверия к любви // Би-би-си. (дата обращения: 19.02.2022).
- Makanin V.S. Asan. Moscow: Eksmo, 2008. 480 pages.
- Makanin V.S. The Caucasian prisoner // Novy mir. 1995. № 4. (date of the address: 04.04.2022).
- Malkina-Pykh I.G. Extreme situations: Handbook of a practical psychologist. Moscow: Eksmo, 2005. 960 pages.
- Sheveleva A. Television under Putin: from distrust to love // BBC. (date of the address: 19.02.2022).